Собака.ру побывала на лекции Дмитрия Быкова «Цой — как это вышло» и подготовила материал о феномене самого популярного исполнителя на постсоветском пространстве.
Цой как певец ПТУ-шников и спальных районов
Есть разные подходы к исследованию феномена Виктора Цоя и его популярности, но наиболее плодотворные из них основываются на частотном анализе его стихов. Какие слова, мотивы и темы встречаются там чаще всего? Немногие интервью Цоя были скупы, ему не о чем было сказать и непонятно, о чем было с ним говорить. Он всегда повторял, что песня должна быть такой, чтобы каждый ее понимал по-своему. Иными словами, его тексты минималистичны почти по-японски, что позволяло каждому вчитать туда свое содержание.
Самые употребляемые Цоем слова: звезда, Солнце (как ее разновидность), небо, земля, ночь, чай, иногда еще асфальт. Почти все эти предметы черные, это главный цоевский цвет. Удивляет стертость его поэтики, отсутствие личностного начала. Он угадал приход вырождения значимости слова, когда его осмысление становится произвольным. Образ его лирики — молодой герой-бездельник, толком не получивший никакого образования, человек, которому некуда идти и негде переночевать. Поэтому он остается в случайных гостях, после чего, как в песне «Последний герой», уходит наутро туда, куда не хочет идти.
Я с ужасом понял, что главный сюжет постсоветской эпохи — это ПТУ-шник, призываемый в армию. У него узкопрофильное техническое образование, широкое понимание ему не нужно. Он агрессивный представитель городской окраины — мстит за то, что оказался выброшенным не только из 9 класса, но еще и из общества. Не случайно «Камчатка» — это название не только любимой котельной Цоя, в которой тот работал, но и задняя парта, за которой сидит антилидер класса. В каком-то смысле это относится и к России, а популярность Цоя не говорит о ее состоянии ничего хорошего — плачевно, что сегодня он самый востребованный рок-исполнитель.
Он говорит сам о себе: я обычный городской асфальт, покрытый плевками, грязный, твердый, по-своему надежный. Агрессия присутствует в каждом слове. Большая часть настроений современной России — это переживания людей, которые мстят за свое положение в обществе, Америке — за ее однополярный мир, Европе — за то, что она от них отвернулась. Это население спальных районов — недовольное, но и не желающее что-то менять, обитающее на городском дне и получающее за это огромную степень свободы. Они не выражают, больше чувствуют. Цой точно поймал это самоощущение и интонацию, которую выражать особо не рвался — она живет в молчании, пустотах, ритме, повторах. Он не диктор, а безусловный транслятор эпохи.
Что такое русский рок
Русский рок сам по себе — явление пограничное: это и высшая точка развития советской культуры, и начало ее вырождения, упрощения и деградации. Мы понимаем, что при всей его поэтичности и виртуозности, выражал он именно усталость от сложности советского перегретого пространства и жажду простоты. Как в гениальной сказке Attalea princeps Всеволода Гаршина: когда пальма пробивает теплицу, она погибает. Во всем русском роке мы слышим звон бьющегося стекла. Это замерзающее вне оранжереи растение есть у Гребенщикова, а у Цоя — обычная зеленая травка, которая выживает в любых условиях.
За этим миром стоит огромный опыт, мы его слышим, помним великое прошлое. Но впереди у него — только война и, как правило, на уничтожение. Афганский конфликт не зря закончил историю советского союза. Литература времен позднего СССР строится вокруг борьбы, без этой истерии российская культура вообще не живет. Наверное, потому что беспрерывный внешний бой отвлекает от внутренних проблем. Чего уж говорить, если даже самый христологический русский поэт Александр Блок договорился до того, что «…и вечный бой! Покой нам только снится сквозь кровь и пыль…». Главное содержание русской жизни — пустота: чтобы ее замаскировать, надо все время заполнять ее внешними экспансиями.
Почему Цой — последний русский герой с интуицией
Герой Цоя отверженный: был долгий советский вечер с пьяными застольями и таинственными диссидентскими шушуканьями, а теперь настала ночь, и он первый, кому суждено все потерять и шагнуть в нее. Ошибка людей Серебряного века в том, что за ним они ожидали наступление рассвета, а поколение Цоя хоть и воспевало перемены, но на них не рассчитывало.
Цой принципиально отличается от Данилы Багрова, который был универсальным персонажем и, наверное, единственным всенародным кумиром 1990-х. У Данилы рудиментарный слух, которым он вбирает последние ноты питерского андеграунда, он скорее будет слушать Nautilus Pompilius без рефлексии. У него цоевских сложностей нет, а эмоция одна: «Сила в правде, брат». Им правит неприкрытое раздражение: «немцев я не очень, чернозадых не очень». В этом смысле Балабанов намного интереснее своего подопечного. Так Цой становится последним героем, у которого есть интуиция, у которого нет слов, но остается мычание, предчувствие — ломается что-то великое.
Почему ПТУ-шник стал суперзвездой
Сама по себе система, как мы видим, может гнить бесконечно долго. Но если в ней случится внешний конфликт, она начнет трещать гораздо быстрее. В новую эпоху первыми стали те, кому нечего терять. Наступило время (и об этом у Цоя поется прямо в одной из песен), когда тысячи слов перестали что-либо значить — важна только крепость руки. Изгои лучше приспосабливаются к существованию: тот, у кого ничего нет, оказался подготовленнее. Поэтому героем того времени выступил ПТУ-шник. На очень недолгий момент нищий андеграунд действительно подхватил знамя и стал авангардом. На него уже нацелились со всех сторон, но Цой успел урвать короткий звездный миг — и на него стал персонажем номер один. Если бы он был классическим русским парнем с нордической внешностью, как Борис Гребенщиков, такой всенародной популярности бы не сыскал.
Цой — наш Брюс Ли
Цой стал кумиром видеосалонов, а главным по ним тогда был Брюс Ли. Когда-то о Ренате Литвиновой говорили как об «отмороженной Мерилин Монро из Урюпинска» — клянусь, в этом нет ничего унизительного. Потому что быть голливудской принцессой в провинции гораздо труднее, чем в сияющей Калифорнии. Точно так же Цой стал нашим местным Брюсом — работающий на котельной в грязных кроссовках, сражающийся с бандитами, играющий на блатной гитаре три дворовых аккорда. Это, безусловно, образ Ли, и кроме героической ранней смерти есть и другие схожести. Брюс Ли — персонаж обреченный, потому что в этом мире чужой, он не мог жить долго, он не Джеки Чан. Это герой, пришедший к нам с Востока, живущий по их правилам и проигравший в западном мире. Восточный лаконизм стоит и за Цоем, движение в ту сторону неизбежно почти по-лермонтовски — потому что Запад прогнил, сдался и рухнул. В некотором роде триумф лидера «Кино» — это проигрыш российской Европы.
Восточные корни как преимущество
Еще Лермонтов писал, что правда придет с Востока, потому что дряхлый мир с ней не справился. Весь Серебряный век — от Владимира Соловьева до Николая Гумилева — повторял, что «… и Третий Рим лежит во прахе, а уж четвертому не быть, и желтым детям на забаву даны клочки твоих знамен». В последние годы в России стал популярен азиатский минимализм, самый любимый отечественный режиссер — Андрей Звягинцев, человек, в картинах которого плоское дно, но за ним мы видим такие глубины! По восточным добродетелям у мужчины есть два достойных занятия — война и поэзия. Он относится ко всему с истинным фатализмом — и мы видим это в образе героя Цоя из фильма «Игла» Рашида Нугманова. Он уходит в никуда, приходит из ниоткуда, относится к жизни с великолепной легкостью, потому что для него уже все решено. Есть множество толкований финальной сцены, когда герою наносят удар, а он встает и, зажимая рану, продолжает идти. Одна из них — потому что он уже был мертв.
Самурайская готовность умереть, покорность судьбе, воплощенная в темных тонах, смерть — главная тема Цоя, а ранняя рок-н-ролльная — неотъемлемая часть его жизни. Завершающая песня «Черного альбома» «Следи за собой» трактуется в одной из работ как слово человека, который предупреждал и сам же оказался первой жертвой. Я совершенно не рад тому восточному выбору, который делает Россия, но Цой предсказал его задолго до его принятия.
Цой и любовь
Тема любви в творчестве Цоя всегда решается в соответствии с процессом вырождения — это бесплодность, невозможность коммуникации и взаимное непонимание. Героиня его песен, скажем, таких как «Малыш» или «Восьмиклассница», заведомо не понимает его, дистанцируется, им не найти общий язык. Герой Цоя — принципиальный одиночка, он может обращаться к какой-то «ты», но это местоимение такое же безликое, как произносимое им «мы». Какие это «мы», куда «мы» идут, чего они хотят — как правило их портреты чрезвычайно размыты. Если у раннего Цоя еще была какая-то сатирическая точность — «мои друзья идут по жизни маршем и остановки только у пивных ларьков» — то в позднем прочтении остается только совершенная безликость. В ночи стираются человеческие черты, перед концом неважно, кто ты есть.
Никакой любви у такого человека быть не может, он обречен спасать и уходить. В умирающем мире не нужны чувства, они только плодят обреченных. Именно поэтому Цой, наверное, единственный автор русского рока, у которого лирическая тема отсутствует практически напрочь. Он любит ночь, смерть, свою группу крови на рукаве, звезду по имени Солнце — частная человеческая жизнь уже ничего не стоит. Кровь высыхает и не остается никакого напоминания. Готовность к миру, в котором не будет отношений, и стала, наверное, тем, что заставляет множество людей повторять и петь сегодня его песни.
Почему Цой — явление скорее московское, чем петербургское
Молодежь московских окраин того времени не была привлекательной: она была грубой, простой, принципиально антикультурной. В столичном спальном районе есть ощущение, что город здесь обрывается, и ощущение границы провоцирует тоску. В Петербурге это разделение выражено гораздо меньше: он растет медленнее и остается культурной столицей, Москва же никогда ей и не была. Поэтому стена Цоя существует на Арбате, а не на одной из улиц Петербурга.
Жители центра могут испытывать множество интересных эмоций, но чувства пограничного у них нет. Дикая, враждебная молодежь с окраин острее чувствует предел, находится где-то на острие вырожденности, а окружающая ночь подступает к ней вплотную. Любовь у них не находит выхода из-за отсутствия культурных средств для ее выражения. Гребенщиков в этом смысле лучше, потому что испытывает сложные эмоции и может написать самые красивые и наполненные смыслом стихи. Цой — это асфальт, его лучшим другом становится чахлое дерево, проросшее сквозь него. У него нет медиаторов, средств контакта со средой, потому он с самого начала так болезненно все ощущает — ему некуда деться. Он в каком-то смысле тупик, и этот вопль тупика слышится лучше других звуков.
Наше время — эпоха конца
Наша эпоха поразительна, именно потому что в ней все говорит о конце, но при этом она никак не может завершиться. Она много раз прощалась, высмеивалась в анекдотах, призывала к ядерной войне, которая не стала реальной. Неугасаемый интерес к личности Цоя обусловлен непрекращающимся вырождением. Нынешнее время — это смерть, которая никак не наступит, хотя уже и язык исчерпывает себя, и повторения поставлены на бесконечный конвейер.
Я искренне не понимаю, откуда придет рассвет и каким будет начало, но все указывает на страстную жажду хоть какого-то предела. Уже она сама внушает определенную надежду, потому что, когда людям наконец надоедает, у них начинает получаться. Цой из той эпохи, которая уже все попробовала и которой все надоело, у которой остался только бесконечный вопль. Как правильно сказал БГ, который Цоя всегда искренне хвалил, по последним песням «Кино» видно, что человек уже не здесь, ему страшно тесно. Это ощущение гораздо более оптимистично, чем радостные песни о «я забиваю сваи, я забиваю сваи». Приятнее, романтичнее, в каком-то смысле легче и красивее всю жизнь погибать вместе с Цоем, чем начинать жить с Данилой Багровым, и то, что образом нашей эпохи все-таки стал последний герой, а не брат, внушает определенную — черную, мрачную — но все-таки надежду.
Если бы Цой прожил дольше
Многие считают, что, если бы Цой прожил дольше, никакой славы бы не было, но это не так. Культ ранней смерти довольно подлый и всегда добавлял славы погибшему. Гибель Талькова сыграла ему на руку — он ушел русским рыцарем, потому что не успел вступить в «Единую Россию». Путь туда, прости Господи, лежал ему прямой. Цой был не из таких, и как бы Айзеншпис его не раскручивал, конечно, никогда бы не стал попсовой фигурой скорее в силу того, что у него напрочь отсутствовала способность реагировать на запросы среды. Он писал о том, что было ему интересно, самовыражался, и наиболее естественный финал для его песенной карьеры тоже был бы восточный — непосредственно харакири делать необязательно, можно просто замолчать.
Путь Цоя стал бы дорогой к уходу из профессии, сэлинджеровский вариант — замолчать на пике славы. Надо сказать, что большинство русских рокеров предпринимало такие попытки. Но в их случае срабатывал скорее ближневосточный вариант, еврейский — прощаются, но не навсегда, провозглашают уход, а затем всякий раз возвращаются. Наиболее честно, насмешливо и трагично выразил это Борис Гребенщиков, сказав, что «рок-н-ролл мертв, а я еще нет». Цой, в отличие от их всех, просто перестал бы петь — готовность к этому шагу прослеживалась в его судьбе всегда. Он бы жил, рисовал, резал по дереву, ездил по городам и весело давал подпольные концерты. Путь Цоя как последователя минимализма вел к тому, чтобы достичь восточного абсолюта — замолчать добровольно. Очень может быть, что так оно и вышло, а сам музыкант жив и просто молчит где-то рядом с нами. Что вся смерть была разыграна гениальной трагедией, а где-то среди нас ходит нестареющий кореец, поглядывает с обычной своей улыбкой и с тихим нисхождением, состраданием смотрит на всех этих подростков, которые поют его песни. Он уже все понял, а они все еще продолжают на что-то надеяться.
Чтобы увидеть новость полностью, перейдите на полную версию страницы